– Что скажете о том, что неделю назад в Таллинне оказались единственным из всего Ида-Вирумаа номинантом на титул “Учитель года”?

– Для меня это приятная неожиданность, и я до сих пор не знаю, кто меня выдвинул. Не считаю себя настолько достойным, каких-то исключительных качеств у себя не вижу. Но, конечно, приятно.

Согласен с Лаури Леэзи, получившим в прошлом году премию за дело всей жизни, что до пяти лет работы в школе ты учителем вообще не считаешься. Я в школе шесть лет, и только сейчас начинаю что-то соображать. До этого был довольно тяжелый период адаптации.

Почему я один из Ида-Вирумаа – не знаю, но предполагаю простое объяснение: процедура выдвижения – это написание на эстонском языке объемных текстов, что может быть препятствием для многих. Второе – инертность людей, а к тому же у нас много очень возрастных учителей. И учителя настолько завалены бумагами, что просто нет времени сделать что-то другое.

Плюс, у многих такое отношение, что эстонское государство существует где-то там, а мы – здесь. У людей неверие, что их оценят и что это кому-то надо. Вообще, у наших учителей очень низкая самооценка – и это опять же из-за загруженности: они впряглись как тягловые лошади, делают космические вещи, но даже не рассчитывают на похвалу.

На самом деле я могу с ходу назвать с десяток коллег, которые больше меня и давно заслуживают премии.

– Кем вы сами себя ощущаете более – школьным учителем или спортсменом-шахматистом, добившимся высоких результатов?

Скажу прямо: в шахматах я к настоящему времени перешел больше к административной работе, состою в правлении Эстонского шахматного союза. Мы сейчас занимаемся спасением клубов, потому что нынешний год был очень тяжелым для нарвских шахмат – умерли несколько прекрасных и знаковых людей, настоящих столпов нарвских шахмат.

– Вы ощутили ответственность преемственности?

– Да. Честно говоря, я уже более десяти лет тяну с книгой об истории нарвских шахмат, которую не раз анонсировал, но меня притормаживает вечная загруженность.

Вообще, конечно, я – игрок. Мне легче самому сесть за доску, нежели это все организовывать и проворачивать, считать бюджеты. Этим я занимался в детстве и юношеском возрасте, и как раз из-за этого я шахматы забросил, когда мне в качестве капитана приходилось и финансы тянуть, и чеки собирать, и перед спорткомитетом отчитываться, и команды сопровождать. Это выбило меня из колеи.

На сегодня я отдаю себе отчет, что являюсь игроком уже совсем не того калибра. Хотя, в принципе, будь время и возможность, еще мог бы зацепиться за олимпийскую сборную. С другой стороны, на это не хватает мотивации, ведь если выступать, то хочется стать первым.

– Чем интересна вам школа?

– Меня очень интересует направление, связанное с проектами, поездками с учениками, конкурсами вне школы. Скажу прямо: в школе я вижу только одну возможность, как самому не перегореть, – работать с мотивированными ребятами, а мотивация у них включается тогда, когда они сами что-то делают и им по-настоящему интересно.

Когда учитель бьется в школе с инертной массой, которой ничего не нужно, тогда он сгорает сам и не приносит никакой пользы.

– Почему вы ушли из Налогово-таможенного департамента в школу?

– Это очень болезненный для меня вопрос, и, отвечая на него, я могу залезть на территорию политики, где очень опасно, к сожалению.

Могу сказать, что я не переходил (добровольно на работу в школу), это был результат большой двухлетней войны, доходившей до уровня министров и затрагивавшей меня и мою бывшую команду в следственном отделе Налогово-таможенного департамента. Это было крупное мировоззренческое расхождение.

Боль от всего этого у меня еще остается, и могу заявить на все сто процентов точно, что никогда не брал денег, не занимался разведывательной деятельностью и не был шпионом. Но со мной поступили по меньшей мере сволочно – вынудили к увольнению. Хотя при том у нашей команды были очень хорошие достижения республиканского масштаба: мы занимались борьбой с организованной преступностью и наркотрафиком.

– Школа – совсем другой мир…

– Мы все надеемся, что наркотрафик и школа – два разных мира.

– Это не совсем так: наркотики недалеки от школы, хотя, конечно, масштабы абсолютно разные…

Та душевная рана болела еще года три, и даже сегодня я не могу утверждать, что она затянулась. У меня оставались претензии и счета к конкретным людям, я долго взвешивал возможность похода в суд, но понял, что тогда моя жизнь превратится в ад. Не имеет смысла самому разрушать свою жизнь: даже если добьешься правды, то за амбиции чиновников заплатит государство, то есть скинемся мы с вами – налогоплательщики.

Не сказал бы, что меня вытащила школа – она загрузила. В ней на меня свалилась не только нагрузка, но и много непонятного. В школе превращаешься в белку в колесе, которой некогда думать обо всем остальном.

– Есть ли у школы перспективы в вашей дальнейшей карьере?

– Откровенно говоря, когда-то и в кошмарном сне мне не виделось, что стану учителем. Даже когда я заканчивал педагогическое отделение, то не рисовал себе такой карьеры. Просто в те годы мне очень легко давалась учеба и я учился сразу в двух учебных заведениях, одновременно играя в шахматы. Я и сейчас не готов сказать, что образцовый учитель.

Есть ли у меня перспектива? Когда сталкиваюсь с мотивированными и задающими вопросы детьми, тогда я чувствую отдачу и понимаю, что приношу пользу. Вижу, что исправляю те вывихи в нашем обществе, с которыми разбирался еще будучи на службе в полиции.

В полиции на тебя льется поток нечистот, и в нем мало что можно исправить – только наказывать. Оттуда я пришел в Налогово-таможенный департамент, где работа идет с очень большими организациями, и так как просто сажать преступников бессмысленно, то хотелось ломать хребет системе. Но сломали хребет нам (команде). Ну а в школе я вижу рождение этих самых вывихов – как дети становятся не на те рельсы. Поэтому очень важно, чтобы ребенку встретился на пути хороший человек – и я со своим опытом, как мне кажется, какие-то важные вещи исправляю. Во всяком случае, есть такое ощущение.

– Как юные нарвитяне принимают историю в качестве школьной дисциплины?

– Непопулярный предмет. Если историей интересуются три-четыре процента современных детей, то уже классно. Потому, может, что история доходит гораздо позже, когда мы начинаем задумываться о своих ошибках. У детей же впереди целина – косячь по полной! Чужой опыт их отталкивает и нужно все изучить на своей шкурке.

Больше истории мне нравится курс обществоведения и всевозможные проекты, которыми мы занимаемся. Видимо, благодаря им я оказался на конкурсе “Учитель года”.

– Какими были вы сами в школьные годы?

– Степень уважительности, почтения к другим людям даже в те жесткие девяностые годы, когда я выходил из школы, была намного выше, чем сейчас. Свобода – это большая ноша, которая не по плечу современным детям, да и родителям. Большинство ломаются, и мы получаем в итоге мат, насилие. А самое печальное, что я вижу здесь, а также видел в полиции и в налоговом – безответственность. Мы ищем случайных ответственных, наказываем абы кого, но не меняется сама система, начиная с депутата и заканчивая простым ребенком.

– Что особо интересного осталось в памяти от 15 лет работы следователем сперва в полиции, а потом в налогово-таможенном?

– Очень яркие дела, колоритные личности. Я зацепил конец девяностых, и оттуда у меня в памяти, как я это называю, психологические этюды. Они о том, как люди ведут себя в тех или иных экстремальных ситуациях. Это была моя личная школа, так я становился как личность.

Всевозможных дел и ситуаций было миллион. Огромное количество критических ситуаций, где надо было с ходу принимать решения. Кроме того, постоянно сталкивался с людскими трагедиями, надрывами и всем чем угодно еще. Самое важное – я научился брать на себя ответственность, отвечать за свои слова и поступки.

Другое дело, что все это привело меня к огромному разочарованию в системе, когда я узнал многие вещи и понял, что на самом деле справедливости нет, она недостижима здесь, а есть, скажем так, конъюнктурные соглашения, компромиссы. Очень сильно огорчает, что нельзя докопаться до истины, установить окончательную правду и поставить точку. Это бьет прямо в сердце.

– Говорите ли вы об этом с учениками?

– О своей практике, безусловно, говорю и привожу примеры. Любимый вопрос для срывания урока у нас звучит так: почему вы ушли из полиции? (Смеется.) Дети знают, что на эту педальку можно нажимать и меня это цепляет. Впрочем, я уже перестал отвечать на подобные вопросы, чтобы дети не разочаровались в нашей стране, ведь страна действительно замечательная.

– Вы не сообщаете им про отсутствие идеального и справедливого мира?

– Нет. Они полны энтузиазма, полны мотивации – и незачем лишать их этого с самого начала. Все они столкнутся с этим обязательно, и определенный арсенал для борьбы с этим у них будет, но разочаровывать их сейчас я не хочу. В конце концов, я ведь тоже могу быть не совсем прав.

– Пугает царящая бессистемность. Мне очень жаль потерянного времени: за лето можно было продумать многие вещи, разработать какие-то платформы, но все ограничилось голословными выступлениями политиков. Мы наблюдаем старый добрый “футбол” для передачи ответственности на уровень ниже: пусть отвечают директора школ. Ответственных, правда, еще не наказывают, пока не произошло большой трагедии, нет высокого уровня смертности и вообще жуткой картины.

Уже понятно, что мы с коронавирусом будем жить долго бок о бок. Я жду, что COVID-19 станет обычным вирусным заболеванием наряду с гриппом и всем остальным. Истерика уляжется, потому что люди совсем устанут, устанут и политики. Много страшнее тот чудовищный удар, который нанесли по экономике и целому ряду сфер.

Очень серьезно надо подумать о том, что сделать для возрастных групп риска и в частности пожилых учителей. Что касается молодежи, к которой я пока причисляю и себя, то нам надо перестрадать это все и двигаться дальше.

Все возможные методы обучения хороши, кроме скучных. Если класс и учитель мучаются, то их общения не должно быть в принципе. Должно быть интересно хотя бы одной стороне: если не раскачать детей, тогда учитель должен быть увлеченный, а если учитель никакой, то пускай хотя бы дети получат удовольствие. Ну а если встречаются две мотивированные стороны – это блестяще, это настоящая учеба.

– Школьные оценки и рейтинги вторичны?

– Для меня они не принципиальны, но это то, что прилетает сверху нам на шею, ведь это важно тем, кто над учителями.

Как учитель я прекрасно отдаю себе отчет о том, кто есть кто среди моих учеников, и цифра балла не меняет ничего. Цифра – лишь рычаг управления, она показывает ребенку, где надо прибавить.

Никогда не считал, что человека можно оценить цифрой, как нельзя оценить его и зарплатой. Человек всегда стоит больше, и вопрос только в том, как его раскрыть.

ЖУРНАЛИСТ РОМАН ВИКУЛОВ:

– Я не был ни на одном его уроке, понятия не имею, о чем он там рассказывает и как, но ни на секунду не сомневаюсь, что Жаворонков – образцовый учитель и его ученикам крайне повезло. Просто знаю его давно, четверть века с лишним, как человека с подвижным критическим мышлением, принципиального и решительного, но в то же время добродушного, увлекающегося и умеющего увлечь других.

Понятно же, что изучение истории – это не зазубривание дат, а развитие умения находить закономерности в событиях, лучше разбираться в сегодняшнем дне, опираясь на исторический опыт. Есть расхожая фраза – “история не терпит сослагательного наклонения”, но плох тот историк, который не пытается представить, что было бы, если бы в тот или иной момент все пошло немного иначе. Интерес к такому анализу у Володи, я думаю, от шахмат, во многом его сформировавших.

Уверен, что Жаворонков в свое время не стал чемпионом Эстонии по шахматам среди взрослых только потому, что рано пошел работать в полицию, отдавая этому делу много сил и времени, не прекращая заниматься другими видами спорта. Он в некотором смысле человек-оркестр: любитель литературы, интеллектуальных игр и т.д.

Для меня весь Володя – в одном случае из середины 90-х: я и другой мой товарищ безуспешно пытались одолеть его в шахматы, притом что Жаворонков играл без двух ладей, вслепую, сидя в соседней комнате, почитывая книжку и весело болтая.

Илья Смирнов, “Северное Побережье”

ФОТО: Ilja Smirnov / Põhjarannik